Все эти клотики и галсы,
бушприты, ванты
Мне не понять, как ни старался.
Не то что вам-то!
Не отличу — увы — пассата
я от муссона.
Мой панцирь — тёплый плюш халата
во все сезоны.

Был романтичный вьюнош пылкий
назад лет сорок.
Тогда покой казался пыткой.
Я бацал соло
своё про штормы и лавины,
тайфуны, бури.
Мы в неуюте кайф ловили.
Прошло. И хули?

В тугое офисное кресло
я втиснул чресла.
Мне дорог мой обед воскресный
с чекушкой честной.
Мне дорог отдых анталийский,
цикад распевы
И сонмы юных одалисок
(они же — девы).

Я жил в местах, где населенье
всегда вполпьяна.
Где глушат горечь под соленья
и плач баяна.
Где жизни сводятся к ремаркам
и где, поддатый,
Проспекты Ленина и Маркса
найдёшь всегда ты.

Я видел, как стареют в тридцать
и это — норма.
Я свадьбы посещал и тризны,
где для прокорма
Я пел скворцом за жмень пшеницы
и воду в чашке.
А как иначе прокормиться
в глухом овражке?

Скрипят кровати и кушетки
в домах потёртых.
Потом в строю сменяют детки
ушедших мёртвых.
И детки надевают каски,
чтоб не убили.
Но их убьют в земле, где сказки
не станут былью.

В коробке от печенья фею
В саду схороним.
Когда романтика до фени,
Что нужно, кроме
Печали, что протянешь лапки
В одну из ночек?
Неяркий свет, халат и тапки,
Да хворост строчек.